Глаза в глаза — пальцы вцепились в запястья.

— Это — просто — страшный — сон!.. — бросает он вновь ей в лицо.

Она вся сейчас — темный огонь.

Из глаз, изо рта ее рвется жгучее пламя, охватывает их обоих; мертвые уже со всех сторон, ржавые навершия пик вспарывают воздух.

Деревянный Меч оборачивается гибкой лозой, оплетает их с Рысей, мириадами корней впиваясь в неподатливый черный камень; клинка уже нет, вместо него — непроницаемый зеленый купол, о который бесполезно ломаются копья и клыки неживой армады.

Она с хриплым стоном повисает на нем, голова запрокинута, что-то горячее и темное стекает по ее подбородку, ноги подгибаются.

— Ты-ы… спаси-и…

Зеленый кокон отрывается от земли, воспаряет над пропастью. Бездна принимает их; страшный сон должен кончиться.

Высоко в небе — живой белой молнией проносится нечто стремительное, неразличимое, исполненное гнева.

Она здесь, она успела.

Дочка.

Навстречу им распахивается вечно голодная темная пасть, но жемчужно-белая драконица проносится прямо над нею, метко выдохнув клубы ярящегося пламени прямо в бездонную глотку.

Оглушительный визг и удар.

Удар и тьма.

Зеленый кокон лопается, он катится по невесть откуда взявшейся мягкой траве. Катится и замирает.

Звуки и краски, запахи и касания. Мир, простой и грубый, вновь принимает его.

Просыпайся, некромант.

Он старался, но не получалось. Ему казалось, что проходили мгновения — и оборачивались веками. Он был и тут, и там, и еще в сотне разных мест, словно пытаясь собраться воедино, сделаться тем, кем был; а еще он пытался отвоевать у серой бездны собственные воспоминания.

И ему удалось — все, кроме самых последних.

Коловращение миров остановилось, когда он вдруг ощутил, что вокруг него на сотни и тысячи лиг — пространство, твердое, воплощенное. Настоящее, как встарь, как прежде. Способное удержать, способное нести.

И некромант Фесс, Неясыть, Кэр Лаэда — проснулся.

Потому что мир наконец изменился.

— Пей, — произносит негромкий голос, и это голос не Рыси.

— Пей, пожалуйста. Тебе нужно пить.

Ледяная вода ломит зубы. В ослепительной бирюзе неба плывет огромная тень крылатого кита.

— Просыпайся, — нежно говорит драконица.

— Сегодня было лучше, — Аэсоннэ ободряюще касается его плеча. Теперь она уже не драконица — жемчужноволосая девчонка.

Нет, даже и не девчонка — девушка. Совсем молодая, но уже не девочка. Она в длинном плаще до самых пят, волосы распущены и мокры, словно только что из реки.

— Я… не дошел.

— Я знаю. Кого встретил на сей раз?

Он молчит, отводя глаза, и Аэ понимающе кивает.

— Рысь.

— Она.

Драконица молчит какое-то время, почему-то кусая губу.

Потом протягивает руку, помогает ему подняться.

Пальцы его смыкаются на посохе черного дерева, серебряный череп с горящими алым глазницами в оголовке.

— Идем, — тихонько говорит Аэсоннэ. — Мир изменился. Опять. Дорога теперь еще длиннее.

Да, дорога теперь еще длиннее. И долги тяжелее.

Но сегодня он прошел дальше.

Рыцарь по имени Блейз лежал на спине в холодной липкой грязи. Рядом копошился, скрёб пальцами по железу безголовый костяк; над рыцарем склонился прикончивший мертвяка человек, протянул руку:

— Вставай. У этих тварей так — где двое, там и десяток.

Голос был ровный. Луна поглядела в отполированную сталь глефы и поспешно спряталась, едва осветив твёрдые скулы и впалые щёки Блейзова спасителя.

— К-к-к… — только и получилось у рыцаря.

Потому что он узнал человека с глефой.

Когда незримые зубы выедают тебе нутро, это страх. Рыцарь Блейз думал, что не трус; оказалось, это не так. Раньше он всегда выходил на охоту за тварями ночи и не боялся. А теперь весь дрожал.

«От холода, — сказал он себе. — Это просто холод. А вовсе не взгляд этого… этого…»

О человеке с глефой много болтали в тавернах. Говорили в каминных залах богатых замков. Ветер подхватывал его имя, нёс над дорогами, перебрасывая из одной невидимой ладони в другую, словно бродяга горячую картофелину.

Говорили, что он отнимает жизни, и с лица его никогда не сходит маска холодного, вежливого интереса…

Он появлялся из ниоткуда и, сделав дело, уходил в никуда. За его спиной оставались груды костей, что больше уже никогда не двинутся — злая сила, придававшая им видимость жизни, навсегда покидала их.

Правда, и цена этого была высока.

Болтали, что он каждый вечер, когда взойдёт луна, омывает свою глефу в жертвенной крови; а для этого берёт он со спасённого города или селения дань новорождённым младенцем.

Говорили, что он безжалостно убивает любого, оказавшегося у него на пути и помешавшего какому-либо из его ритуалов.

Рассказывали, что сперва могущественные короли, рексы и кесари искали его дружбы, предлагая даже собственных дочерей, однако человек с глефой даже не смеялся. Он просто качал головой и уходил, и на губах его при этом не было улыбки.

— Вставай. Поясницу застудишь, рыцарь.

Блейз едва-едва сумел поднять руку в латной перчатке. Человек усмехнулся, пальцы его сомкнулись вокруг запястья рыцаря. Хорошо смазанный доспех не подвёл, не выдал себя позорным скрипом.

— Б-благ-годарю, п-почтенный…

Человек с глефой коротко кивнул.

— Тебе лучше поспешить, рыцарь. Луна высоко, а неупокоенные, как я сказал, не ходят в одиночку. Где твой конь?

— Е-его н-нет… А ч-что осталось — в-вон т-там…

Блейз проклинал себя за позорное заикание. Демоны и преисподние, почему его так корёжит ужас?! Его спасли, ему помогли — так отчего же ему так страшно?!

Человек обернулся. В стороне от дороги, саженях в тридцати, смутно виднелась тёмная груда с торчащими белыми рёбрами — всё, что осталось от Блейзова скакуна.

Дорогого, прекрасно обученного боевого коня, между прочим!

— Понятно, — кивнул рыцарю избавитель. — Тогда идём. Тебе опасно здесь оставаться.

Остатки гордости Блейза попытались было возмутиться, но взгляд его упал на недвижные останки костеца, и рыцарь поспешно прикусил язык. На ум очень вовремя пришли прелести Бисуми, и рассудительность, само собой, победила.

— Идём, — повторил человек и особенным образом свистнул. — Моя двуколка — она не подберется близко.

Отчего повозка не могла подъехать прямо сюда, Блейз не понял. Дорога хорошая, почти ровная, да и лужи, если разобраться, совсем не так уж глубоки!..

Они немного прошли по тракту. По обе стороны лежала низкая равнина, покрытая негустым кустарником, среди которого вздымались покосившиеся менгиры древнего кладбища — собственно, именно ради него Блейз и явился сюда, надеясь собственноручно справиться с ночными тварями.

Пошел по шерсть, а вернулся стриженый, со жгучим стыдом подумал он. Эх, Микониус, верный мой конь… это ж сколько золота отдать придётся за нового? Бисуми будет очень, очень недовольна. Он, в конце концов, обещал красавице новую…

Глефа поднялась, описала стремительный круг. Человек, её державший, свистнул вновь, и свист этот больше напоминал шипение змеи.

— Теперь подождём.

Ждать пришлось недолго — вскоре послышалось какое-то шуршание, шевеление, вроде как тяжёлые шаги не одной пары ног.

— Не пугайся, — начал было спутник Блейза, но у рыцаря уже отнялся язык.

Из-за поворота и впрямь появилась двуколка, влекомая…

Влекомая восьмёркой запряжённых в неё цугом мертвяков!

Самых настоящих, матёрых ходячих мертвяков!

Луна осветила серые недвижные лица, пустые глаза, что только кажутся незрячими, руки-клещи, ноги в обмотках и кожаных ичигах. Неупокоенные тащили двуколку весьма бодро, однако застыли, стоило человеку с глефой ещё раз свистнуть.

— Прошу тебя, рыцарь. Как величать тебя, не скажешь?

Дурная, донельзя дурная примета открывать своё имя этому… этому…